В галерее А3 проходит выставка из коллекции М. М. Алшибая «Эксгумация»

На выставке представлены ушедшие из жизни художники русского андеграунда 60- 70х годов. Один из них - поэт Леонид Губанов

Лев Алабин. Отрывки Воспоминаний.

У поэта Леонида Губанова после смерти вышло 4 книги. Иллюстрированы  они его рисунками. Рисунки у Губанова  сопровождали всю его жизнь. На квартирах часто устраивались  поэтические  вечера, после которых можно было купить его рисунки, а иногда и книги.  К рисункам относились просто как  к сувенирам на память. Как самостоятельные произведения они даже не рассматривались. И цена была  самая подходящая. 3, 5, 10 рублей. И рисуночек твой.
В последние годы на выставках все чаще стали появляться эти рисунки.  Например, в Литературном музее прошла выставка «живопись поэтов», где были представлены акварели Губанова.  В галерее А3 сейчас проходит выставка из  коллекции Михаила Михайловича Алшибая «Эксгумация» и  там тоже рисунок Губанова.
Я раскрыл старые папки. И обнаружил его рисунки. 
С Губановым мы работали  в пожарной охране театра на Малой Бронной. Сначала мы дежурили в паре, потом стали дежурить по одному (хорошенького понемножку) и я стал менять его. Приходил, спрашивал как дела. У каждого на этот дежурный вопрос «как дела», заготовлен такой же дежурный ответ. Такой же дежурный ответ, но характерный только для Лёни был заготовлен и у него. На мой вопрос Лёня  ответил.
- Такси бе.
Конечно, я ничего не понял. Тогда Лёня нарисовал  машину с шашечками «такси» и через черточку поставил частичку «бе». Это была шарада, на которую я вылупился, совершенного сбитый с толку.  Лёня терпеливо объяснил, произнеся эту шараду в традиционной фонетике.
- Так себе.
И  повторил: «Такси-бе».
Тут уж до меня дошло.
Это «такси-бе» часто встречается и в его письмах. «Как у тебя дела? У меня «такси-бе» и нарисовано такси с этой «бе».
 
Потом Лёня показывал рисунки, которые  успевал сделать за сутки. Это чаще всего была  довольно внушительная стопка писчей бумаги, изрисованная фломастерами. Я расспросил, где Лёня учился рисовать, он мне рассказывал о художественном комбинате, где работал художником. «Художником»? удивлялся я. Это слово тогда звучало очень весомо. Оно сулило уважение окружающих.
- Зачем же ты ушел?
- Да это конвейер. Не то, что ты думаешь. Сидишь и весь день рисуешь, афиши, плакаты, стенгазеты. И Лёня поморщился, вспоминая это.  Причем, как следовало из рассказа, художники там делились на категории. Были художники, которые готовили эскизы, придумывали композицию, а были исполнители, которые только раскрашивали и тиражировали. Он был исполнителем.
Художником  Лёня все-таки хотел стать. «Я гениальный поэт и хороший художник» - напишет он в одном письме. Стремление стать художником, было связано с деньгами. Стихи не приносили ничего. А вот картины, - приносили.  Продажа картин знакомых ему художников происходила на его глазах. И он видел, как легко за какую-то «мазню» отстегивались большие деньги. Он был вхож дом Костаки. И не только вхож, а пользовался влиянием и авторитетом.  Мог рекомендовать, и настоять,  чтобы коллекционер купил  те или иные  картины. Слово «мазня» это не моя выдумка. Лёня ревновал к художникам и даже завидовал им. Мне не раз  приходилось слышать пренебрежительные отзывы о современных ему «гениях» живописи. Это действительно, было непонятно, почему за любую почеркушку Зверева  платили по 100  долларов, и при  этом еще рвали друг у друга из рук. А Лёня свои рисунки должен был продавать по три рубля.
У Лёни было много знакомых художников. Ему дарили картины. Но он их не вешал на стены, а ставил за шкаф,  лицом к стене.  Иногда он вытаскивал их и показывал мне. Я чаще всего хвалил, это был крутой авангард, тогда совершенно свежий для глаза. А Лёня неизменно говорил, что может и ничего картина, однако в комнате, дома, он не повесит ее.  Не вписывается в интерьер. 
В  театре Лёня рисовал фломастерами, и карандашами, а дома на протяжении долгих лет, осваивал технику мокрой акварели. По всей видимости, он был лично знаком с Фонвизиным. Мастером этой техники. Не раз показывал он мне, как делает мокрые акварели. Сначала  кисточками набрасывал какой-то мотив. Потом  бежал в ванную, и смывал краску. Она смывалась не до конца, оставлялись контуры, разводы, - смотря как смоешь, до какого  предела. Потом на этот же рисунок наносились новые подробности, новые мазки. И опять все смывалось. И так, слой за слоем, создавалось произведение. Иногда получалось очень красиво, неожиданно, я умолял Лёню остановиться. Но он все бегал, смывал. Рисовал сверху опять, и в результате  выходила та самая «мазня», которой он сам оказывался недоволен. И бумага, совсем уже распавшаяся, и раскисшая как промокашка, уничтожалась.
- Ну, теперь мне процесс понятен, - смеялся я. Всё смываешь и в ведро.
 И Лёня тоже хохотал. Вообще он был веселым, легким человеком.  И своей веселостью заражал. У него есть множество шуточных стихотворений.
Результатами Лёня не был доволен, но занятия  живописью не прекращал. И потом увлекся  маслом. И даже показывал мне две небольшие  картины.  Картины эти по его словам, у него уже купили. И  были заказы на другие. Его масло мне совсем не понравилось. Тяжело, мрачно. Но я промолчал. Тем более, Лёня и не спрашивал моего мнения. Картины то уже проданы.
Много акварелей, написанных мокрой техникой, осталось после смерти. Не все угодили в  ведро. Выставка акварелей  проходила в Литературном музее. Осталось где-то около 50 штук. Производят они впечатление «подмалевков». Все готово чтобы сверху нанести настоящую картину, но мастер задерживается. И все никак не придет.
После просмотра картинок,  мы обычно переходили к краткой политинформации. Кто арестован, кто вышел, что говорят «голоса». Обычно новости сообщал я, потому что Лёня не имел привычки слушать «голоса». У него тогда и приемника не было, а у меня был, и я слушал. Когда я называл фамилию какого-то диссидента. О котором  что-то говорилось в новостях, (как правило, о голодовке или очередной акции). То Лёня всегда говорил:
 - Знаю, это мой друг.
И не было диссидента, которого бы он не знал. И с которым бы не дружил.
Многие пишут, что поколение «дворников и сторожей» просто сбежало из жизни, из литературы. Ну, да, мы сбежали, но только для того, чтобы отстаивать свою жизнь, свои ценности. Естественно, мы презирали все официальное. И хорошо понимали, - чтобы  напечататься, надо кого-нибудь предать, и нескольких заложить.
Рассматривать Лёнины рисунки очень интересно. Там много разных деталей, надписей.
Однажды я принес ему дореволюционную монету на ободке которой было написано 5 грамм чистого серебра. Он сделал несколько рисунков этой монеты с  понравившейся ему  надписью. Ему понравилось особенно, что серебро «чистое». Он подарил мне один  рисунок с этой монеткой. Монета в центре, на ободке надпись: «5  копеек, чистого серебра 0.4 гр.», на монете стоит  рюмочка.  Сверху монету охраняет, огибает хвостом рыба, снизу павлин.

Да, тогда, все, что было до революции, для нас казалось чистым, и святым. Мы часто с ним говорили об этом, обожествляя Святую Русь.
Вот в руках у птицы с лицом девушки, тайный свиток, и на нем тоже что-то написано. Сами рисунки принадлежат, конечно, к наивному искусству. Но это рисунки  поэта. В них его образный мир. «Я золотой подшипник сказки». И в рисунках все сказочно. 
Помню рисуночек, который назывался «Хождение по водам». Это евангельский сюжет. Христос почти незаметен на рисунке, только огромное сияние вокруг него во всё небо. А снизу огромная  подпись, охватывающая все озеро: «ГубановЪ».
Я поделился с Ваней Коневым: «Иисус маленький, крошечный, лилипутик, а сам Губанов  - гигантский». Стали мои слова передавать из уст в уста. Дошло и до Лёни. Он не только не обиделся, обрадовался, как ни странно, моему точному описанию, и тому, что его рисунки обсуждают
Ангел
Ну, а если кому-то должен 
Больше меры, какую дал, 
Извините, ведь я не дожил,
О, простите, какой скандал!
                                    
Диплом я получил только в 1982 году, а потом  уехал работать (от Москвы подальше) в другой город. Значит незадолго до этого и за год до смерти Лёни,  состоялась наша последняя встреча. Не знаю, не помню, зачем я  пришел к нему, и по какому поводу. Но помню разложенные передо мной рисунки, которые он мне предлагает выбрать. Рисунки, конечно, никакой художественной ценности не представляют. Это наивное искусство. И я, отличник ИЗО (такой предмет у нас был), буквально наизусть выучивший экспозицию музея Изобразительных искусств, это хорошо понимаю. Но беру, по старой дружбе. Их ценность в другом. Выбираю самые лучшие, что заметно отражается на его лице. Я это хорошо вижу, - ему жалко. Но он все равно  отдает. Вернее расстается со своими рисунками.
И я вдруг понимаю, что он расплачивается со мной. Вспоминает свои долги. И денег с меня не требует.  Я выбираю рисунки, и делаю паузу, смотрю на  него. А он говорит одно слово: «Еще». И я перекладываю себе еще один рисунок. Первым я бы положил  «Ангела», но знаю, что это очень ценный для него рисунок. Видел его не один раз. «Ангела» он никому не продает, и не дарит. Ангел появился случайно. Из разлившейся  гуаши. Сначала Лёня хотел выбросить испорченный листок, но потом, присмотревшись, увидел крылья и пририсовал к ним  ангельский лик. И, в конце концов, перекладываю к себе и «Ангела». Смотрю на него, и вижу, как тяжело он расстается  с ним. И все же расстается. И тоже смотрит на меня.
Мы давно не виделись. И столько прожито вместе, и столько бурь пронеслось над нами. И впервые за многие годы вновь возникает между нами та первая, самая искренняя связь откровенности.
Перекладываю себе еще один рисуночек. Лёня быстро переворачивает его там надпись  «не продается». Вижу, что денег он не хочет с меня брать, но деньги ему нужны. И мы переходим к книгам. Прямо на обороте Ангела он пишет в столбик:

«Лорка (Гарсия) 5 рублей
Ибсен  (8 т.) 3 рубля.
Коднель  - 5 рублей».

Такая цена книгам.  С каким-то презрением к автору он пишет «Коднель». И так же говорит мне «Коднель 5 рублей». Я недоумеваю, кто же это? Потом  вскрикиваю, эврика Корнель!  «Ну, пусть Корнель, -  безразлично, потухшим голосом, отвечает Губанов.  5 рублей». Я в замешательстве,  мне все это страшно не нравится. Я  начинаю говорить об этих авторах. Об их мировом значении. О символизме Ибсена, классицизме Корнеля, о ранней смерти Лорки...  В институт я не напрасно ходил. И вдруг в его взгляде читаю, что ему это уже совсем не интересно. Человек, который был так жаден до знаний, до книг,  сознательно расстаётся с тем, что ему дорого. И ясно сознаю, что он  не читал этих книг и не собирается читать. Я то читал, -  Ибсена, Корнеля, - сдавал на отлично. А как же иначе?
- А ты читал?
- Нет, - грустно отвечает Лёня.
И мне так страшно становится, что я молчу.  Я бы с радостью отказался от книг. Читай Лёня. Но  книги надо купить.
- А я читал,  говорю я ему на всякий случай. Мы проходили. Для экзаменов надо было.
- Понравилось?
- Ну, да, это ж классика, отвечаю ему.  И слова застревают в горле. Слово «классика» такое сухое, такое не сердечное, такое пошлое. Да, Лёня не классик. Он просто само сердце. («Я положу сердце под голову».)
- Ну вот. Бери, может не все читал еще. Классики.
- А ты?
Лёня хочет что-то сказать, но молчит.
Это так страшно. Молчание его стоит между нами как гроб. Понимаю, каким-то шестым чувством, что он уже не успевает прочитать это, время, отпущенное на жизнь, кончилось. Я предлагаю оставить деньги, а книги взять потом. Но Лёня отказывается, все так же безнадежно грустно, и  перечить ему невозможно.
Мы расстаемся. Книги отправляются в портфель. Деньги остаются в руках Лёни. Разговор не клеится.
 Я спускаюсь по лестнице. И внизу слышу  неизвестно откуда  доносящиеся Ленины слова: «Прощай&  Мы больше не увидимся».
Я постоял внизу, потом немного поднялся вверх. Дверь  закрыта. Наверное, послышалось,  подумал я. И забыл об этом на многие годы.
Так рассчитался со мной Губанов за беспокойство своего знакомства со мной. Он мне не должен, он мне дал немеряно.  «Ну, а если кому-то должен  Больше меры, какую дал», - это еще одно пророчество, которое сбылось. Не должен&
И вот читаю книгу Шмельковой, воспоминания о Губанове. И описано такое же прощание. Тот же голос, долетающий с третьего этажа. «Прощай...» И только тогда  вспоминаю свою последнюю встречу с ним, его последние слова. Нет, не послышлось...Просто невероятн... Он все-все знал. 
 А книги, которые он мне отдал, до сих пор стоят на моей полке. На тех же самых местах. И  вот, что странно, я ни разу в них не заглядывал. Не мог читать. Да, не раз нужно было  найти что-то, посмотреть. Но я не мог, вертел в руках, отвлекался и откладывал. Заговоренные книги.  Перед смертью, надо будет тоже передать кому-нибудь свою библиотеку. Какому-нибудь юноше, жадному до знаний. Только вот знать бы свой час. А то  помрешь, и подготовиться не успеешь. Леня знал. Леня готовился заранее.

И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной.
Ты стала желанной, желанной...

И локонов дым безысходный,
И я за столом бездыханный...
Но рукопись стала свободной.
Ну, что ж, до свиданья, Губанов!

                                                  &