|
И даже если это так, то ничто не помешало Патриарху по
просьбе почитателей таланта Марины Цветаевой, разрешить ее
отпевание, так и нам никто не помешает по прошествии малого
времени, получить разрешение, чтобы пропеть над поэтами
умилительную церковную колыбельную, сочиненную не забытым
поэтом 7 века, Иоанном Дамаскиным: «Со святыми упокой, души
усопших рабов Божиих, поэтов, идеже несть болезнь, печаль, ни
воздыхание, но жизнь бесконечная...»
Мне близки все поэты, изданные здесь. Я каким-то наглым
образом и себя причисляю к ним. Я их почитатель и их
читатель. Это ведь все мои ровесники. Вместо мрачной обложки,
на которой еле различимые лица смотрят на нас словно из-под
земли, я бы сделал обложку светлую, на которой среди звезд
небесных сияют лица ушедших, но невостребованных при жизни
поэтов. Я вижу, что они сверкают на небе, а совсем не под
землей!
Чтение вдруг восстановило в моей памяти, сколько моих друзей
и просто знакомых ушли из жизни рано или добровольно. Целые
города! Я пытался в патриархии оформить их законное
отпевание. Не удалось. Слишком много документов надо собрать.
Кроме свидетельства о смерти еще нужны справки из
психдиспансера, где эти люди состояли на учете или из
наркологии, где они лечились. Поэты этой Антологии, скорее
всего, без труда могли бы эти справки предоставить. Но сейчас
где их взять? Я думаю, что само звание поэта может служить
оправданием перед канонической комиссией патриархата. И надо
бы внести изменения в церковные каноны, чтобы поэтов, в
безбожное время восставших против безбожия, когда церковь
молчала, не осуждали за их слабость.
Нет, это не хула против Духа Святого! Никто добровольно не
может взять на себя это звание, это бремя, эту миссию поэта!
Поэты - это пророки, даже если их не слышат, они говорят
правду, они несут своему народу свет. Чтобы он не заблудился,
не потерялся... И вот эта Антология - их оправдание. Это и
есть главный документ, который может быть представлен любой
комиссии.
От этой книги исходит сильнейший ток. Несчастные, рано
ушедшие, все с перекорёженной судьбой, поэты как бы вопиют
«оттуда»... Я ощутил это очень сильно, как разряд
электричества. И стал относиться к этим двум томикам с
определенным чувством страха. Вот бы толику этого страха
иметь тем, кто писал об этих поэтах!
Самая блистательная статья в Антологии написана о Леониде
Аронзоне. Статей даже две. Они как бы возмещают отсутствие
подборки стихотворений. В статье Ильи Кукулина - абсолютное
знание предмета. Здесь, наконец, о поэтической среде, о
Петербургском андеграунде, в котором варился и Бродский. А то
кажется, что он возник ниоткуда и жил всегда в вакууме...
Жаль, что ничего нет о Петербургской школе. А в этом ключ! В
Петербургской поэтической школе две сразу узнаваемых приметы:
строгость формы и онтологичность. Аронзон и все поэты его
круга - ее представители. И дело совсем не в том, что у
Аронзона стремление к закольцованности формы, а у Бродского -
к прямолинейному развитию образов и сюжета. Это наблюдение
верно, но главное, что они поэты одной школы.
Статья о Леониде Губанове выглядит контрастом к этой статье.
Вроде все на месте - и немного биографии, и анализ поэзии...
Но создается впечатление, что критик первым пишет о поэте. А
это далеко не так. Губанову посвящены две диссертации, вышли
монография, книга «Профили на серебре» Юрия Крохина, книга
воспоминаний современников «Про Лёню Губанова», большая
аналитическая статья Льва Аннинского, ставшая предисловием к
фундаментальной книге стихотворений «И пригласил слова на
пир». Там десяток страниц губановской библиографии. Читай,
анализируй, уже все собрано, классифицировано, разбито по
годам. Нет, все это проигнорировано, словно ничего не
существовало.
В конце этой статьи стоит ссылка, откуда она взята.
Единственная ссылка на всю Антологию. И она многое объясняет:
статья написана не сейчас, а десять лет назад. Но и это не
оправдывает такого легкомысленного подхода, потому что и
десять лет назад о Губанове были написаны горы статей.
«Существовало два Губанова (или два голоса в нем одном):
рядом с серьезным и плачущим - смеющийся и ёрничающий, рядом
со светлым - темный, один - любящий, другой - глумящийся».
Тут я хлопаю в ладоши. Как точно сказано. Увы, автор не
знает, что именно так определял свою поэзию сам Губанов. Даже
есть слово, которым он назвал свою эстетику - «изумизм».
Согласно этой эстетике, произведение должно постоянно менять
жанр, постоянно изумляя читателя или зрителя. Из драмы должна
вытекать комедия, из комедии - мелодрама, потом все должно
превращаться в трагедию. И так бесконечно, до самого конца,
пародируя и глумясь.
Представьте себе сегодняшнего исследователя, который вдруг
откроет в стихах Блока символизм. Или школьника, наконец
добравшегося до Евангелия и тут же пишущего рецензию на
Матфея. Пятерка в дневнике обеспечена!
Конечно, критик волен писать как угодно, читать библиографию
или нет. Но составители сборника должны бы следовать
сложившимся общим критериям. Об «изумизме» мало написано, но
немало сказано. Далеко не надо ходить, например, «смогист» В.
Сергиенко рассказывал об этом «изме» на своем вечере в
«Стихотворном бегемоте». Антология возникла из «чтений», так
написано в анонсе: «Антология литературных чтений».
Пользоваться собственными материалами вполне разумно!
Писать о Губанове как о дворовом поэте-хулигане - признак
дикости. Я помню, что еще в 1977 году слушал маленькую
пластиночку, выпущенную в городе Париже, где актер читал
стихи русских поэтов: Пушкина, Есенина и Губанова. Такова
была подборка. Такова триада русской поэзии 1977 года.
«Меня будут называть антихристом в апреле», - цитирует критик
Губанова и тут же вопрошает: «Вы, Губанов, сатанист?». Андрей
Вознесенскй восклицает: «Я Гойя!» Но остается при этом самим
собой. Этот поэтический прием распространился в поэзии 60-х.
Кто первым его применил, ввел в поэтическую практику, не
знаю, думаю, что Губанов все-таки... И я бы сказал, что это
не прием, а метод. Так он сочиняет исторические стихи и
поэмы, не изучая предмет, а погружаясь в ситуацию. И
получается удивительно. «Зачем ты спать ложишься с вором,
ужели кровь тебя не греет?», - спрашивает он Марину Мнишек.
Для Губанова русская история - как бы часть его личной
биографии. Поэтому и будущее открыто ему. Возникают
убедительные картины царства антихриста: «и мне поклонятся
народы», взятые не из Апокалипсиса, а из самого сердца поэта.
Относиться к Губанову как к «дворовому» поэту стало в
некоторой степени традицией. Лев Аннинский, не найти более
авторитетного критика, тоже обходится безо всякого
«губановедения» в своей статье. В своем исследовании он с
сарказмом восклицает: что мог знать советский школьник об
Иване Грозном, Борисе Годунове? Но именно в 16 лет Леня пишет
исторические поэмы «Борис Годунов», «Иван Грозный» и другие.
Да, это не входило в школьную программу. И почему школьник
вдруг так уверенно воспроизводит эпоху великих русских царей,
необъяснимо.
Когда Карамзин оказался запрещенным, поэт-школьник воссоздает
русскую историю из себя самого. В конце концов, историческая
поэма - это же не зарифмованный Карамзин. У поэтов,
помещенных в конце Антологии, оказалось, вообще нет
биографических статей. Только короткие справки. Я огорчился,
увидев среди них два имени, оказавшие огромное влияние на
всех поэтов-нонконформистов, читавших стихи у памятника
Маяковскому в 60-х годах. Это Илья Габай, выбросившийся из
окна, когда сотрудники КГБ взламывали дверь его квартиры
(такова изустная легенда) и Юрий Галансков, умерший в
тюремной больнице.
О них часто говорили «Голоса», сообщали об очередном аресте,
обыске, допросе, читали стихи... Об их жестокой судьбе знали
все. Илья Габай многократно арестовывался, сидел, и его шаг в
окно был не добровольным, это очевидное доведение до
самоубийства.
Юрий Галансков был талантливым организатором, издавал
самиздатовские стихотворные сборники, возобновил чтения у
памятника Маяковскому. Его и его поэтических соратников
называли «фениксами», по заглавию сборника стихотворений.
Сильное влияние эти поэты оказали на «смогистов». «Фениксы»
были старше их, маститее, они первыми приняли на себя
основной удар репрессий.
К сожалению, самое известное стихотворение Юрия Галанскова
«Человеческий манифест» не вошло в Антологию. За него и
сейчас можно получить лет десять по статье - за призывы не
только насильственно изменить государственный строй, но и
вообще избавиться от государства... Это апология анархизма.
Судите сами:
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Это читалось у памятника, это распространялось в самиздате.
Эти стихи знали наизусть. Для большинства сегодняшних людей
бунтарская поэзия начинается (и кончается) с Виктора Цоя: «Мы
ждем перемен». Эта поэма имела огромное воздействие, она
откликнулась в
творчестве других поэтов отринутого поколения. Сравните:
Падаю!
Падаю!
Падаю!
Вам оставляю лысеть.
Не стану питаться падалью -
как все.
(Юрий Галансков, 1960)
Я падаю, я падаю,
С могильною лопатою,
Но не питаюсь падалью,
А я живу лампадою.
(Леонид Губанов)
Антология собрала под своей обложкой не вписавшихся в
общественную жизнь молодых поэтов. Они запечатлели свои
души, свою борьбу в стихах. И не то, чтобы им не удалось
«выбиться в люди». Большинство из них сознательно уходили в
подполье, чтобы только не смешиваться с чуждыми,
навязываемыми им образами мира. Это вовсе не «уход», не
«бегство» от действительности, как считает Лев Аннинский. Это
сопротивление! «Соловки - это бегство?», - спрашивает себя
Юлия Матонина в дневнике. Наверное, - нет. Как некогда не
было это бегством для Зосимы и Савватия - Соловецких
чудотворцев. А если и бегство, то от праздности, лжи, суеты к
Богу, к внутреннему человеку...
Феномен принципиально несоциализируемых талантов еще
пригодится нам в борьбе с грядущим царством Антихриста (или
мондиализмом, как на Западе называют будущее тоталитарное
общество), о котором предупреждает Губанов. Мы видим,
насколько стал внушаем Запад. Западные люди совершенно
подавлены «общим мнением», средствами массовой информации. И
не возникает никакого протеста. Совсем недавно мы могли
наблюдать, сколько любителей футбола приехало к нам в Россию
со всего света. Но из Англии, Франции - не приехал никто.
Такова роль социального внушения, таково представление,
созданное в массовом сознании о России, о мире в целом,
сопротивляться которому в этих странах нет сил.
Люди проклятые, втоптанные в андеграунд, но свободные от
власти стереотипов, - вот подлинное богатство России. За ними
будущее. Надо изучать их ДНК, хромосомы, психику, устройство
мозга, костей, печенки. Что они ели, что пили, что читали,
чем питались... Изучать их творчество. Слава богу, что стихи
чудом остались, сохранились. И ничтожно малой частью вошли в
эту Антологию.
А бывало такое, чтобы творчество поэта, не пригодившееся при
жизни, потом стало значительным для литературы и общества?
Можно привести обратные примеры. Михаил Херасков, которому
при жизни собирались поставить памятник, автор знаменитой
безмерной по объему «Россиады», вошедшей надолго в
обязательное гимназическое образование, уже сто лет как
напрочь забыт. Семен Надсон, которого на руках вносили на
эстраду, чей гроб также на руках несли по всему Петербургу на
Волково кладбище и чьи стихи посмертно переиздавались
бесчисленное количество раз, давно уже стал образцом пошлости
и мелодраматической безвкусицы. При жизни, как говорят,
собирались поставить памятник и поэту Иосифу Уткину...
А судьба Вильяма Блейка совершенно противоположна. Забытый на
сто лет, при жизни почитавшийся сумасшедшим, в 20-м веке он
вдруг стал востребованным и незаменимым. Вот как о нем
писали: «человек, ни предвосхищенный предшественниками, ни
классифицированный современниками, ни замененный известными
или предполагаемыми преемниками».
Во Франции такие поэты получили с легкого пера Верлена
прозвище «проклятых». Но у них всего, за всю историю, таких
было трое! (Во втором издании - шесть. В следующем веке и
побольше нашлось). А у нас - сотни! Ни замененные, ни
предвосхищенные, ни классифицированные! И за ними будущее.
Они ушли, они остались...
Лев Алабин
|
