Лев Алабин

Киселевка без Киселя

Она приехала одна, симпатичная, одинокая и трудолюбивая, и я совсем был бы не против стать ее молодым человеком, но она не обращала на меня никакого внимания, всецело предаваясь мойке и уборке. Сначала я думал, что это просто ее обязанности.  Ее  как бы вклад в общее дело, ее плата за то, что  ее тут приняли. Ведь кто-то платил за свет. Кто-то  топил камин, кто-то заготавливал дрова.  У всех были свои обязанности. Но на самом деле все  оказалось намного чуднее. Тут никто никого ни к чему не принуждал. И она могла бы тут жить, круглосуточно ничего не делая.   Уборка оказалась ее призванием.  Причем, она не принимала не только мои ухаживания, но даже мою помощь.  По ее святому убеждению, она должна была все делать сама, истово и  самоотверженно.  Эта уборка занимала у нее   почти весь день.  Так что оставалось  непонятно, зачем вообще она сюда приехала. Вроде тут  было море, вроде тут все отдыхали& Нет, на Киселевке  никто не отдыхал, тут ничего курортного и в помине не было.
Тут жили, трудной трудовой жизнью, не зная  отдыха и  сна.
Вечерами с горы спускался Витя-егерь, он затапливал камин, и садился возле него подремать, так как весь день скакал по куртинам  заповедника.  Витя не получил никакого образования. Но он  многое черпал от общения с москвичами.  Например, кто-то научил его смотреть на огонь и медитировать. Кто-то научил встречать восход солнца. А кто-то научил его Бродскому. Витя знал прекрасное стихотворение «Письма к римскому другу» и каждый вечер читал его, иногда и по несколько раз, по нашей просьбе.
«Если выпало в империи родиться,
 Лучше жить в глухой провинции, у моря...»
Читал стихи  и я, это стало, как бы моим вкладом в киселёвскую жизнь. Но читал не свои стихи, а стихи полюбившихся мне непризнанных поэтов, своих знакомых и друзей. Губанова, Алейникова, Аронзона и Шатрова...
Первую ночь я спал в каминной. На каменном полу. Но так замерз, что к утру, с первыми лучами солнца, выполз наружу, отогреваться.  Днем спать было невозможно, по случаю жары, ночью тоже невозможно, потому что холодно. Кроме того, тут ночью появлялись комары.  На одну ночь я пристроился в чьей то пустующей палатке, откуда на следующую ночь меня выгнали хозяева.  Впрочем, хозяева  в ней не спали, они вообще были неизвестно кто, поэтому, вскоре, я  нашел в ней постоянный  приют... Тут было спасение и от комаров и от холода.  Я приглашал не раз сюда и нашу прелестную посудомойку, но всякий раз  натыкался на отказ.  Она предпочитала спать под луной, одна, накрывшись с головой.  Однажды,  поздно возвращаясь  с набережной,  я  случайно натолкнулся на нее, спящую. Она спала на самом гребне холма, вдалеке от дома.   Я долго сидел рядом, освещаемый луной, прислушиваясь к ее дыханию, но ничего не уловил. Дыхание было легкое и неслышное.
Попасть на Киселевку можно было со всех сторон света. Она была открыта совершенно всем ветрам и поветриям. Открыта, но нельзя сказать, - что не защищена.
Все-таки единственный легальный путь лежал  через улицу Серова. Все остальные были путаными и знать их мог только совсем свой человек. Взобравшись на горку, ты вскоре понимал, что в твоем распоряжении огромное пространство. Можно было   взобраться на самую вершину холма, оттуда открывался вид на море.  Здесь  можно было встречать восход солнца. 
Каждый вечер на Киселевку приезжал на мотоцикле с коляской  «смотрящий». Он ставил мотоцикл в гараж, выкопанный в самой горе, а рано утром возвращался  в Феодосию.  Никто не знал, зачем он ездит туда-сюда и чем занимается.  Зимой  пришла весть, что его посадили  за тунеядство.  Не помню, как его звали. Через пару лет он объявился в Москве,  с радостью узнал меня, и бросился с объятиями, хотя на Киселевке мы не  обменялись с ним и парой слов.  В конце  лета, забрали и Витю-егеря.  Передавали из уст в уста, что он натравил служебную собаку  на бармена в кафе «Каменный цветок».  Чушь какая-то. Но так и было.  Сюжет из легенды о Киселёвке неизменно оправдывал свою жизненность. Свобода, счастье, а потом  расплата.
Лето выдалось голодным. Голод стоял и в каминной, и в палатках, и по всей степи.  Денег ни у кого не было.  Мы с  Андреем  забирались на огромные деревья  шелковицы и ели рожки.  Шелковица была двух сортов: белая и синяя.  Насладившись ее нежным вкусом, мы менялись деревьями и постепенно у всех были синие губы, языки и майки.   Мы сидели на деревьях часами, пока  не набивали оскомину.  А под деревьями нас ждала молчаливая девушка-цветок. И мы по очереди кормили ее то белыми, то синими рожками.  Приходила и  чудесная посудомойщица с кастрюлей в руках,  просила и ей  набрать плодов, что мы неохотно делали.  Собирать шелковицу очень трудно, она давится, и  ее надо сразу отправлять в рот.    Через пару часов, когда мы усталые вернулись домой, нас ждало варенье из шелковицы. Она где-то достала сахар, и успела сварить. Мы тут же его съели, запивая чаем с хлебом.  Варенье было несравненно вкуснее самих плодов  этого чудо-тутовника. До сих пор помню его тончайший аромат  и изысканный вкус. Больше мне никогда не приходилось есть шелковичного варенья.  Ведь через несколько минут после сбора, рожки превращаются в малопривлекательный кисель. Что из них можно сварить, кроме киселя?
Тутовые  деревья, которые мы окучивали, словно шелкопряды, росли на улице Десантников, на которой жила Ирина Махонина. И однажды я услышал, что снизу меня кто-то окликает. Это была она.  Я застеснялся было, своего вида и занятия, но оказалось, что Ирина тоже хочет попробовать  ягодки. Я собрал пригоршню и, свесившись с ветки, всыпал ей прямо в рот пресноватую свежесть. 
Улица была оживленной, и люди смотрели  на нас как на обезьян.  Впрочем, некоторые и с завистью. Потому что  представляли мы  картину  вполне живописную.  Молчаливая девушка-цветок  в позе лотоса внизу, и два павиана наверху.
В это лето на Киселевке жило человек  десять, не больше, это включая двух егерей и мотоциклиста с коляской, исчезавших с первыми лучами солнца.   Днем мы ходили в походы. Маршруты были проложены в Судак, Новый Свет, но чаще всего, мы  взбирались на Сююрю-Кая. Карадаг был к тому времени закрыт, а Сююрю - нет.  И мы ползли на нее почти каждый день, неизвестно зачем.  Мало того, однажды даже встречали рассвет.   В нашу немногочисленную компанию киселевцев вливались  многочисленные друзья со всего Коктебеля.  Мы были  вожаками и голубой кровью. На нас смотрели  с уважением.   Я не раз  ощущал на себе странные, завистливые взгляды. «Этот с Киселевки», -  шептались вокруг.
У всех киселевцев были ореолы. Кто тут жил, получал в поселке особый статус. У жителей «Веранды» такого и в помине не было.
 Девушка-посудомойка, тратила  почти весь день на уборку и мойку. А девушка-цветок все дни тратила на украшение себя. Мы никогда не мылись, она же мылась каждый день, разогревая воду в чайнике, а потом смешивая ее с шампунем и разбавляя холодной. Она аккуратно и неспешно стирала золото своих волос, а потом долго сушила их, развешивая на солнце. Чистое полотенце здесь найти было трудно, легче было использовать вместо полотенца солнце.
Оказалось, что не все Киселевцы живут на Киселевке. Многие  растекались по  щелям  и палаткам всего Коктебеля, и изредка посещали Киселевку, чтобы  отдохнуть душой.  Некоторые выбились в люди, и смогли уже снимать себе  койки в более цивилизованных местах, другие просто не выдерживали суровости Киселевской жизни, и, наконец, третьи, обзавелись детьми, и поневоле искали себе более подходящие места для существования.
Являлись сюда и просто случайные люди, пытать счастья и приключений. Легенда о Киселевке  жила и побеждала. Новичков встречали плохо.  Издевались и унижали, и они уходили. Не каждый все-таки мог тут запросто появиться. Впрочем,  бывали случаи, когда  пришедший впервые человек, оказывался  настоящим киселевцем по жизни и вливался в общую компанию совершенно естественно.
Приходила к нам большая женщина по кличке Крупская. Она была изначальной киселёвкой, но теперь жила по соседству, у Арендтов. Тоже в палатке. Она укладывала своих детей и приходила совсем поздно.  Приходила и пела.  Ее песни всем нравились. И пела она без всяких упрашиваний.  Иногда она приходила с гитарой, а иногда гитару приходилось доставать. И постепенно я  узнал все места, в которых можно было ночью достать гитару, и время от времени наведывался в эти места и возвращался с шестиструнной добычей. Меня только спрашивали,  кто будет петь, и когда я отвечал, что Крупская, то  инструмент давали, наказывая обязательно вернуть утром.

Сначала я особо не вслушивался в песни этой Крупской. Конечно, после концертов  на веранде, после виртуозной игры Полины Осетинской (тогда ей было  лет 10), что можно было ожидать. Но я  был рад, что хоть какая-то культурная программа у нас есть. Прослушав репертуар Крупской множество раз, я, наконец, услышал и слова. И не поверил своим ушам. «Тебя там встретит  огнегривый лев», «синий вол», и «золотой орел небесный, чей так светел взор...». Это же спутники и символы четырех Евангелистов. Не хватает только Ангела, - символа Иоанна Богослова.   «Кто это написал?», - наконец осведомился я. И тогда я впервые услышал это чудное  имя «Хвост».  Хвост, который  в то время уже свалил за бугор, оказался певцом и сокровищем Киселевки. Его тут все знали, все помнили, и любили.  Мотивчик «Над небом голубым» мне был, конечно, хорошо известен по пластике «Лютневая музыка эпохи Возрождения».  Но тут я услышал, что и музыка написана нашим современником, который уже  умер, и скрылся на  пластинке под  чужим именем. Это был единственный вариант, чтобы  его музыку  услышал мир. И «Аве Мария»,  с этой пластинки, которая заставляла меня просто презирать всех современных композиторов, тоже принадлежала ему. Этими открытиями я был обязан Киселевке.  Они не то чтобы перевернули мое представление об искусстве, но только подтвердили правильность моего пути.  Все дальше и дальше от всего официального и признанного.  От всех приличий, догм и правил. 
Когда через много лет, я услышал по радио эту песню, которую пел какой-то модный рок-бард, перевирая слова: «Под небом голубым...», а не «над». Я понял, что он  ничего не смыслит, о чем поёт. Тем более, он пел, не называя автора, который даже мне, обормотнику, был давно известен.
Крупская пела и другие  многозначительные песни этого Хвоста, например: «Арландино» и ответ Солженицыну. Особенно мне нравилась «Хочу лежать с любимой рядом». Это был просто манифест и гимн нашей киселевской жизни.  И как жалко людей, которые попадаются мне на жизненном пути и до сих пор не знают этой песни. И конечно, пелся  гимн всего Коктебеля.  «Вокруг совхоза Коктебля вся свободная земля, свобода, бля, свобода, бля, свобода, бля». Всем известные слова «сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст»  не входили в основной корпус песни, а были неким парафразом, фантазией на тему.
Постепенно я стал считать, что живу в центре мира, и сам, коли я тут живу, если не пуп, то имею отношение к пупу мира. И стал вести себя соответственно, презрительно и снисходительно по отношению ко всем другим людям, не познавшим сладость Хвоста, Бродского, Лимонова, Крупской  и быстрых пальчиков Полины.

читать дальше:  http://www.akrida.ru/news/16233.html