 |
Все люди страдают от того, что их не оценили, не признали, а
то и вовсе не поняли. Не поняли близкие, не поняли на
работе, не приняли в обществе. А творческие люди страдают от
этого особенно остро. Тех не печатают, не издают, не
исполняют, а если напечатали, то не читают, и опять не
признают, не ценят, хотя каких-то бездарностей, напротив,
ценят и признают, и чествуют. Эту проблему Амаяк Морян решил
к своему зрелому возрасту абсолютно. Он не стал дожидаться
приглашения в Консерваторию, в концертные залы, он стал
играть свою музыку где придется, всюду, где находил свободный
рояль. Рояль или маленькое пианино находилось в квартирах,
музыкальных салонах, клубах, кафе и ресторанах. Там и стала
постоянно звучать его музыка. Самым знаменитым местом, где
его можно было увидеть всегда, стал Булгаковский Дом с его
маленьким кафе. Здесь его можно было встретить в последние
лет десять его жизни, ежедневно. Здесь находились и
единомышленники, они собирались у рояля: поэты, вокалистки,
пианистки, музыканты. Совместно появлялись и осуществлялись
новые замыслы. Поскольку народа единомышленного прибавлялось,
то создавались не только пьесы для клавиш, но мюзиклы,
квартеты, и даже оперы. Опера «Давид и Вирсавия», например.
Мистическая Рок-опера «Рождественская звезда».
Нельзя сказать, что он писал для салонов, и его музыка
салонная. Да, она производит впечатление легкой музыки. А
какой может быть бесконечная импровизация? Но это та самая
музыка, которую писал и Моцарт. В ней можно жить, и ей можно
жить. Это некая новая, инопланетная вселенная. Напрасно
искать пришельцев в космосе. Они живут в музыке. Это и есть
космос.
Амаяк был армянином, среди армян и грузин не бывает
алкоголиков. это удел русских. Что поделать, это самые
древние винодельческие страны. Население приспособилось и
вино употребляется там вместо воды. Но Амаяк, вопреки
собственной крови, и генам, умудрился стать алкоголиком.
Наверное, единственным алкоголиком армянской нации. И это
приняло такие чудовищные размеры, что пришлось кодироваться.
И с какого-то времени, и до конца жизни, он совершенно не
пил. Но запойная, бешеная тема, помноженная на южную кровь,
бьется в его этюдах. Такую сумасшедшую музыку редко
встретишь. Даже рок бледнеет перед тем напряжением, какое ему
удавалось создать.
Я слушал Амаяка в салоне Тани Баум, в салоне «Старая школа»,
Доме Журналиста, в доме Ученых, в ЦДРИ, в Доме Поэтов, в
ресторане со странным названием «Булошная». И опять в
Булгаковском Доме. Здесь он играл всегда, придешь он играет
для пустых стульев, уходишь, - он продолжает играть. В той
же мятой шляпе, иногда сменяемой на цилиндр.
Здесь я услышал и «Танец дождя» и «Веретено». И вдруг понял
однажды, что нахожусь в самой музыке. То есть не музыка во
мне звучит, в этом нет ничего особенного, это нормально и
повседневно, а я живу в музыке. Не живу музыкой, во всей ее
бесконечности, а в самой музыке живу, и по всей видимости,
звучу. И надо сказать, что в музыке Амаяка жизнь становится
экстремально беспокойной. Тебя отовсюду бьют, тебя
подзуживают. Тебя не оставляют ни на минуту, тебя куда-то
ведут, толкаются и не церемонятся. И надо бежать, и надо
сопротивляться, и соглашаться, устанавливать контакты и все
как в жизни, только несравненно ярче. И не факт, что ты
останешься в конце живым и тебя выпустят нотные значки на
свободу.
И надо сказать, что ты то умрешь непременно, а музыка не
умирает она продолжается она звучит по новому. Находятся все
новые и новые исполнители, кроме тех, кто играл и пел с
Амаяком. Например, китаец, выпускник Московской консерватории
Ли Чжу Бу, он подхватил «Танец дождя», закрутив его в
инфернальном, виртуозном смерче капель.
Амаяк умер внезапно. Инфаркт. Он успел записать только одно
произведение в нотах. Думал, что успеет. И теперь исполнить
его произведения проблема. Осталось много записей, и запись,
приходится переводить в ноты. Проявляются произведения,
которые никто не слышал. Они исполняются впервые. Так на
вечере памяти Амаяка Моряна в ЦДРИ впервые прозвучал его
квартет. Очень экспрессивная музыка. Говорят, что это
реконструкция. И это исполнение, боюсь, никто не записал. И я
опять в числе единственных, кто его слушал, и относился
всерьез.
Напрасно жаловаться на не признанность сейчас. Амаяк жил той
единственной и естественной жизнью, которую он сам себе
выдумал и выстроил. Жизнью совершенно свободной. Он мог не
прийти на запись собственной песни, которую решился спеть
Иосиф Кобзон, но не мог не прийти к пианино в Доме Булгакова.
И я ощущаю, что его музыка теперь неотделима от города. Она
звучит всюду, где есть рояль. Она миновала навсегда
худсоветы, концертные залы, Останкинские телебашни, и стала
городским шумом, потонув в шуме дождя.
Лев Алабин
|
