Пятое евангелие

Книгу тут же окрестили произведением полиграфического искусства. С оформлением, конечно, все в порядке. Намного сложнее с текстами. Это опять избранное. В книгу включены самые известные стихи Губанова.

«Я пятое евангелие, но вы меня не купите»
Леонид Губанов

Издательство Vita Nova в серии «рукописи» выпустила в свет книгу поэта, основателя СМОГа,  Леонида Губанова (1946-1983). В книге есть три статьи, библиография, алфавитный указатель, факсимиле некоторых стихотворений, некоторые варианты строк, ну, почти академическое издание. Переплет из натуральной кожи  с золочением, фольгой золотой, фольгой цветной, металлические уголки.  592 страницы мелованной бумаги и 116 иллюстраций (картинки самого Губанова),  фотографии из семейного архива...     Книгу тут же окрестили произведением полиграфического искусства.
С оформлением, конечно, все в порядке. Намного сложнее с текстами. Это опять избранное. В книгу включены  самые известные стихи Губанова. Впрочем, много напечатано при этом впервые. Комиссии по творчеству Губанова до сих пор нет. И вся подготовка текстов легла на жену Леонида Георгиевича, Ирину Губанову. Она подготовила к изданию уже четвертую книгу. Но все-таки эта хрупкая самоотверженная женщина не в состоянии заменить академический институт. И когда же, какая организация обратит внимание на наследие этого гениального русского поэта - Леонида Губанова. Неужели Союз писателей?
Не обошлось в издании и без мистики, которая постоянно преследует литературную жизнь Губанова. На каллиграмме (от слова «каллиграфия». Шрифтовой рисунок.)  на которой автопортрет Губанова, редакция обнаружила название своего издательства  «Vita nova». А лицо образовано словами «стихи, поэмы», челка же состоит из имени поэта  «Леонид Губанов». Так Губанов прорек, что будет издан в этом издательстве.
Автор комментариев, молодой ученый из Астрахани, первым защитивший кандидатскую диссертацию по творчеству Губанова. А теперь диссертация написана и в Самаре.  Замечательные комментарии, мне остается только дополнить их.
«Я подарю России свой белый лоб»- на эту строчку А. Журбин пишет: «Реминисценция  из стихотворения В.Хлебниква «Вши тупо молилися мне...» 1921 «Мой белый божественный мозг/  Я отдал, Россия, тебе». 
Да Хлебникова  Губанов просто боготворил. Но все же это не только аллюзия и реминисценция, здесь Губанов дарит России свой собственный облик.  «Я бел, как мел», - не раз вскликнет Леня в стихах, - «...я бел как мел, и печален, как госпиталь». Лицо у него было бледное, вернее - белое,  как  пудра, как просыпанный мел.  Рядом с Батшевым, его сподвижником, отличавшимся завидным румянцем, контраст был особенно впечатляющим.  «И теперь мой светлый образ/ Чист как слезы, бел как мел», «Подарю России свой белый лоб, Пусть чеканит бури», «Я бел, как мел, я подглядел зари таинственное чудо».
Стиль  поэзии Губанова,  - это он сам. Поэтому,  вглядываясь в его облик, я вижу саму его поэзию, и ключ  к ней. Все таки, знать поэта лично, большое счастье, многое в  его поэзии сразу становится понятным. Автопортреты Губанов часто рисует в своих стихах. Губы, ногти, челка, лоб и «волны лба», руки,  глаза.  У него все было необыкновенным.
 Губанов был губастым. Огромные губы, целиком оправдывали его фамилию. Он на самом деле был Губановым. Губы - это весь он,  он сам! Он шел по Москве... «целуя все и всех своими раскаленными губами».
«Скоро теплый ливень красных губ./Подставляй лицо, гори под струями/Скоро, скоро теплый ливень губ!»
Ливень из сплошных губ. Ливень Губанова, неожиданно пролившийся над Русью, над Москвой, над его любимыми. Если Есенин называл себя «Божьей дудкой», то Губанов был «Новыми Губами». Он сам так истолковывал символику своего имени: «Я - Новые Губы -  Губа-нов». Поэтому «Семь небес, семь морей стоят губы мои!»

Главная статья в книге принадлежит перу Льва Аннинского. Перепечатана из журнала «Дружба народов». (Думаю, что только благодаря этой статье книга появилась на свет. Все таки авторитет Аннинского велик. И он заслужил  этот авторитет).
В этой статье все наперекосяк. Блестящий анализ, блестящий ум самого  великого из ныне живущих критиков, весь его аналитический аппарат  направлен на  доказательство недоказуемого. Статья о том, что Губанов не мог быть, и не был религиозным поэтом.  Когда статья появилась в журнале, я написал ответ Аннинскому. Где-то 100 тысяч знаков. Ответил на каждую строчку его статьи (как  в свое время на  каждую строчку единственного напечатанного при жизни Губанова стихотворения, ответила писательская братия фельетонами и насмешками). И отнес в редакцию, зарегистрировал под номером 101... Но, естественно, никто статью мою не читал. А если и читал, то никакого значения не придал.
Во-первых, Аннинский Губанова не знал. Вот его комментарий  к стихам, посвященным поколению «дворников и сторожей».

Мы дети без сумы.
Мы - дети без надежд.
О Господи, за зов
калитки нам нарежь
и подари засов.
Чтоб никакая блядь
за норов наш и прыть
не смела звезды мять
и стеклами стелить...
«Прошу прощения за несветское словцо, но очень уж выразительна эта попытка спрятаться за калитку, запереться на засов. А звезды? Звезды, как известно, видны и днем, но только из колодца. Самое точное выражение губановского отчуждения от реальности - «колодец превосходства» Поразительно передано то  состояние, которое избрали для себя «дети без сумы».

Надо бы,  наконец, всем знать, что звезда Лёни была на его руке. В  каппилярных узорах.  Ладонь вся была в звездах. Огромная звезда находилась в центре, образованная сходившимися лучами линий, а маленькие звездочки обрамляли ладонь снизу и сверху.  А звездочка на ладони (даже одна) означает, согласно хиромантии -  возможность создания этим человеком гениального произведения, или открытия. Я беседовал с хиромантами, которые каждый день читают рисунки на  ладонях, они все в один голос говорят, что ничего подобного никогда не встречали. За такими звездами не надо спускаться в колодец или задирать голову.  «Чтоб никакая  блядь... не смела звезды  мять», то есть буквально  - пожимать руку. Вот откуда взят этот невероятный образ - «звезды мять». Как мы знаем из истории СМОГа, отчуждения не было. В колодцы никто не прятался. Была борьба. И руки всяким «б...» реально не подавали. Поэтому и запрятали их по тюрьмам, ссылкам,  да психушкам.
Затем Аннинский покушается на  святая святых Губанова и его поэзии - Бога. «Финальная строка («есть щит, КАЗАНСКОЙ МОЕЙ ИКОНЫ») набрана большими буквами, что в сочетании с выносом четверостишия в эпиграф к книге (книга «Серый конь»  издана в 2006 году, а стихи написаны в 1964-м) должно, видимо, производить впечатление православного увенчания пути, то есть обращения к Богу. Для постсоветской ситуации 1990-2000-х годов это вполне прилично. А вот в ситуации 60-х, да и в судьбе московского мальца, который вырос в условиях режима, помнящего не столько Закон Божий, сколько неотмененные законы военного времени, настоящим воцерковлением не пахнет».
Более чем смешное утверждение. По воле автора воцерковление  осуществляется повозрастно, по «ситуации»,  по «законам военного времени», «в условиях режима», какими-то рекрутскими наборами, или сталинскими призывами.... «Воцерковлением и не пахнет» и все тут. Резок, неумолим критик, хотя почему он так восстает против воцерковления поэзии? Трудно понять. Ну, пусть бы, пусть бы себе был воцерковленный Губанов. Какая в принципе, разница? Дела давно ушедших дней. Ан, нет, Аннинский не таков, он желает во всем дойти до сути, тут наверняка замешаны и личные мировоззренческие проблемы. И в результате анализа всплывает ярчайшая, ослепительная черта  поэзии Губанова - религиозность.
Православного увенчания пути не было, прав наш критик. Ибо с Богом пройден Губановым весь путь. И почему бы он не мог воцерковиться в 60-е? Это «прилично» и в 60-е  воцерковиться.  Во-первых, он смог. И, во-вторых,  он СМОГ, а не «совпис».  И в третьих - Бог, а не критик, решает кому воцерковляться а кому нет.
«Хотя парня и окрестили (кто? отец - инженер? мать - сотрудница ОВИРа? бабушка?), результат зафиксирован в стихе: Мне было четырнадцать лет, и мою грудь давил маленький крестик беспощадно и жутко, как поспевающую пшеницу чужой танк...От чужих танков отбились. Пшеница поспела. Но никакой Божьей защиты, никакой ангельской благости герой Губанова из октябрятского детства, пионерского отрочества и комсомольской юности не вынес. И до всеобщего церковного покаяния 90-х не дожил. Остался там, где накрыла его советская эпоха».
Ну почему не вынес?  Он сам  много раз пишет о той благодати, которую чувствует: «когда «молитвою святых / У сердца зажигается лампадка». Такой благости и Пушкину не снилось. «И в небесах я вижу Бога» свидетельствует Лермонтов, а у Губанова у самого сердца. Кстати, ни пионером, ни комсомольцем Губанов не был. Не сподобился.

«Пошли мне жизнь и смерть на Пасху!» - пишет Лёня.   Есть такое поверье, что умерший на Пасху, сразу отправляется в рай. Тут другое, у Губанова вся жизнь, на  Пасху, а не только смерть. Так мог воскликнуть только верующий. «Что не попросите, будет вам» - говорил Христос обетование. И верю, что исполнилась дерзновенная молитва Лёни. Была у него жизнь на Пасху. Такая высокая, такая ликующая, вся наполненная торжеством. И даже если и напиться в этот день в стельку, не будет, никакого греха. Настолько это Пасха всепобеждающая.
Бог у Губанова везде. Его приводит невропатолог. «Бога, мама, привел опять наш скелетик невропатолог». И тут же Бог выходит из портного. «Из ненайденного портного вышел Бог»... Бог всюду, куда бы ни заглядывал Губанов. Он окружен Богом.  И если «белый пруд твоих рук не желает понять», опять сразу вопрос: «ну, а Бог?» И это повторяется настойчиво, -  трижды. «Ну, а Бог? ну, а Бог? ну, а Бог?». И вообще ничего уже нет, даже Баха, а «есть только /Бог,/Бог,/Бог»
У него множество скрытых евангельских цитат:  «Мы повержены, но не повешены, Мы придушены, но не потушены». Сравните с  апостолом Павлом. «Мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся».
Бога Лёня нашел сам.  «Не обогну храма, зайду помолиться в тиши Господу»  Это была (употреблю тут залихватское иностранное словечко) «экзистенциальная» встреча. Вот что отличает Губанова от всех предыдущих русских поэтов, писавших  религиозные стихи. Бога он нашел в собственном сердце. Поэтому такая неистовая религиозность у него  в поэзии.  Бог никогда не был его школьным предметом.  Никто никогда не водил его в церковь. Родители не заставляли молиться. Бабушка не водила по монастырям (как Есенина). На государственной службе не требовали справки о говении (как у Пушкина). Поэтому протестовать против «государсвенного», навязанного Бога, бороться с ним, у Лени не было причин. Но есть богообщение. Причем богообщение личностное, а не церковное. Без посредников. Поэтому он так непозволительно  фамильярен, так некультурен бывает в этом  личном общении.  Бог был не только щитом, но и оружием в поэзии Губанова. Оружием в борьбе с безбожной государственной системой.
«Я дань несу Небесному Отцу - свои стихи в серебряных окладах». Стихи будут ему оправданием перед Богом, потому что в них нет «лжи». Только слепой не увидит, что все творчество Губанова обращено к Богу.

...вы найдете
меня лицом в траве с листом,
что исцарапанный в блокноте
откроет вам, что я с Христом!

Губанов с Христом, и отлучить его от Христа никому теперь не по силам.
«Так что оставим "Щит", погрезившийся ему в иконе Казанской Богоматери», - итожит  критик.
Нет, не оставим, не оставим. А поставим, и оградимся им, как всю жизнь ограждался им сам поэт. Губанов родился 20 июля, празднование  Казанской иконы  - 21 июля. Так что совсем не случайно Губанов, узнав, что родился накануне Казанской,  пишет эти строки, и  все-таки, оказывается, Казанской иконы  - «есть щит» у него.  Причем он пишет, «Есть щит, Казанской моей иконы». Он присваивает ее не случайно. Она ему подарена на День Рождения.
4 ноября теперь  Государственный праздник, - это тоже день Казанской иконы, которая в очередной раз спасла Россию, вступив в этот день,  в рядах ополчения Пожарского в Кремль, положив конец «мутному времени». Вслед за Леней и вся Россия признала Казанскую икону, и ограждается ей, как щитом, - выходит так. Разве это не пророчество, разве оно не сбылось? 
                                                                                                                                      Лев Алабин